И когда отца посадили — тоже не было желания метнуть в кого-то бомбу. Что несправедливо, понимал. Что подло, понимал. Что мерзко и пошло, понимал. Но чтобы испытывал сильные общественные эмоции — нет. Огромное впечатление произвела поездка на свидание с отцом в Мордовию, в эту чудную лагерную страну. Вышки, люди в бушлатах, которые идут под конвоем из рабочей зоны в жилую и обратно. Но сказать, что и это сделало меня политическим человеком, тоже не могу. Начинавшееся общественное гражданское брожение, протестная активность меня увлекали, потому что наш дом оказался в эпицентре событий, благодаря чему я познакомился с массой ярких людей. Однако как любого нормального молодого парня меня гораздо больше интересовали девушки.

Серьезную роль в моем самоопределении сыграли события польского марта и пражской весны 1968 года. Я знаю многих тогдашних диссидентов, которые нацепили значки со знаком омега — символы американского сопротивления войне во Вьетнаме. И отголоски французской майской революции тоже как-то до нас доносились. В доме бывали знакомые французы, делились новостями: железный занавес-то был уже довольно ржавый и дырявый. Но если на Западе это был бунт молодежи против консерватизма и реакционных запретов старшего поколения, то в Москве бунтовала не столько молодежь, сколько люди возраста моих родителей. 35–40—45 лет. Среди подписантов 1966 года и подписантов 1968 года были доктора наук, члены Союза писателей, Союза художников. Был целый академик — Сахаров. Был генерал-майор 1907 года рождения. Зато молодые, ставшие частью этого протестного движения, часто имели более долгий опыт сопротивления режиму и были более политизированы. Юрий Галансков, Алик Гинзбург, Наташа Горбаневская… У них за плечами была уже площадь Маяковского. У кого-то СМОГ[2]. У кого-то опыт психушек и лагерей. Так что это был бунт, втянувший несколько поколений. Это был бунт изнутри системы.

Но, конечно, главным политическим мотором стала для меня «Хроника текущих событий». Впрочем, не только для меня, диссидентского ребенка, но и для моих одноклассников (а я окончил школу в 1968 году). Если мне удавалось приволочь на молодежные посиделки свежий номер «Хроники», то все сидели вокруг стола и передавали ее страничка за страничкой. И казалось, что это какой-то прорыв к свободе. Иногда я заходил к Наталье Горбаневской и говорил: «Наташ, а вот я узнал то-то и то-то». Она отвечала: «Знаешь — сядь, напиши. Ты что, неграмотный, что ли?» И я писал информацию. Но так делали многие, и в этом смысле я до 1973 года считаю себя исключительно читателем «Хроники», а не ее корреспондентом.

И вот наступает 1972 год. Мне уже двадцать один. С осени «Хроника» перестает обновляться, и я узнаю, что решено ее издание остановить. Потом это стало называться «приостановить», однако тогда мы это воспринимали как прекращение. И знаете, возникло ощущение, что подвыкачали воздух и возник вакуум. Дышать нечем. Не у меня одного; мой (ныне покойный) друг Марик Гельштейн сказал: «А знаешь, надо ведь ее возобновлять». Я говорю: «Пожалуй, надо». И пошел к Татьяне Михайловне Великановой, про которую знал, что она как-то немножко рулит этим процессом. «Очень хорошо, — говорит Таня. А это был, наверное, август 1973-го. — Вот вам редакционный портфель, вот вам материалы, — они ведь все время скапливались, даже после приостановки издания, потому что Таня и ее сотрудники рассчитывали на возобновление „Хроники“ в будущем. — Попробуйте сделать». И мы слепили несовершенные, сырые «рыбы» трех выпусков — 28-го, 29-го, 30-го. Как бы ретроспективно, задним числом. Мы с Мариком были неопытные, поэтому дело затянулось месяцев на пять, Сереже Ковалеву потом пришлось многое переписывать, приводить в божеский вид. И дальше уже мы плотно работали над выпусками хроники. Я — до начала 1981-го. Некоторые выпуски делали другие люди. Сергей Ковалев очень недолго, потому что в декабре 1974-го его посадили.

«Хроника» функционировала очень интересно. Вам дали ее почитать, вы в свою очередь перепечатали в нескольких экземплярах, раздали знакомым, они в свою очередь перепечатали и передали… То есть возникали такие ветвящиеся цепочки самиздата. Но оказалось, что эти цепочки работают и в обратном направлении, как каналы сбора информации. В шестом выпуске «Хроники» было помещено обращение к читателям: «Если вы хотите передать „Хронике“ какую-то информацию, то сообщите ее тому, кто дал вам „Хронику“, а он передаст тому, кто дал ему, и так в конце концов информация дойдет до тех, кто делает выпуски». И замечательное уточнение: «Только не пытайтесь пройти всю цепочку самостоятельно, иначе вас примут за стукача». И когда начиналась работа над выпуском, клочки бумаги, листочки, записанные разными людьми в разных городах и переданные по этим цепочкам, образовывали на столе гору; она рассортировывалась по темам, по жанрам. Мы разбирали каждый свое и начинали из этого делать некие тексты.

Кстати, я думаю, что после первых выпусков «Хроники» у чекистов была какая-то растерянность: а как за это сажать? И, собственно, за что? Нет ни призывов к свержению советской власти, ни призывов к борьбе с режимом, а просто факты. Без комментариев. Потом они поняли, что чего ж тут вихляться, прекрасно можно все равно сажать. Первой была Наташа Горбаневская. Ее посадили уже в декабре 69-го года. В 1972-м Иру Белогородскую. Гарика Суперфина посадили в 73-м. Ковалев, потом Лавут, Великанова… Сознавать, что люди сидят ни за что, было невыносимо. (После горбачевской амнистии политзаключенным стало намного легче, а сейчас опять чего-то люди сидеть начали ни за что; так что сейчас опять чего-то как-то нехорошо в душе.)

Сам я посадки не очень боялся — наверное, просто из-за скудости воображения. Хотя противная мысль о том, что посадят, конечно, была: «А зачем мне надо быть в лагере, если я все про это уже знаю, никакого дополнительного жизненного опыта мне это принести не может». Но как-то в конце концов обошлось.

В 1981-м я от издания «Хроники» отошел. Почему? Потому что (может быть, мои коллеги по «Хронике» со мной не согласятся) с годами самиздатский механизм ослабевал. Возникали альтернативные источники независимой информации, разные зарубежные издания. И в нашей информации становилось все меньше и меньше новизны. Если в 1968–1969 годах рассказ о том, что на самом деле происходит на судебных процессах против инакомыслящих, был для очень многих людей откровением, то к 78-му все уже более или менее знали, как ведется следствие, какие обвинения предъявляются на допросах, какие статьи уголовно-процессуального кодекса нарушаются. Интерес к хронике, конечно, падал. Механизм разветвленных цепочек ослабевал, они становились короче, и в каком-то смысле «Хроника» все больше и больше варилась в собственном соку. Время самиздата уходило в прошлое, все чаще информация приходила из тамиздата. В 1983 году ее закрыли.

Я же параллельно увлекся другим сюжетом — составлением нелегальных исторических сборников «Память»[3]. Это что, гражданская инициатива, или культурная, или научная? Скорее научная. А одновременно я в «Хронике» подвизался. Это какая инициатива? Наверное, гражданская. Но я не считал себя диссидентом. Интерес мой был в другом. Когда я работал с «Хроникой», мне было безумно интересно вырабатывать навыки работы с информацией. Кладу перед собой пять листочков, на которых разные люди по-разному рассказали об одном и том же событии, вычленяю то, что происходило на самом деле, отсеиваю недостоверное. И ошибиться нельзя, потому что ответственность очень велика, ошибка в выпуске «Хроники» — повод для инкриминирования уголовной статьи не только для редакции, но и для того, кто «Хронику» перепечатает или даже просто будет у себя держать. А работа в сборнике «Память» была мне интересна просто потому, что я всегда интересовался историей.